Интервью "О безопасности расстановочной работы"

 — Марина, первое, что хочу у тебя спросить: ты помнишь, когда впервые увидела то, что называлось «расстановка»?

— Мюнхен, 1994 год. Тогда я еще не занималась психотерапией и приехала работать врачом- психиатром в детскую психиатрическую больницу с убеждением, что, раз уж это Германия, то наверняка увижу психоанализ. В течение первой недели я одолевала коллег вопросом: а где психоанализ? А можно посмотреть то, что вы делаете? Ответ их был для меня удивителен:
 «Психоанализа в больнице нет, а используются только два направления — гештальт-подход и семейная системная терапия». Я сказала: «Хорошо, пусть будет гештальт-подход и системная семейная терапия. Можно мне посидеть у вас в кабинете и посмотреть, как это происходит?»

— А ты говоришь по-немецки?

— Да, я свободно говорю по-немецки. Психологи начали приглашать меня на терапевтические сессии. И не только психологи, но и музыкальные терапевты, и арт-терапевты, и танц терапевты… Я во всем принимала участие: танцевала вместе с психотиками, лепила вместе с олигофренами, в общем, я совершенно погрузилась во все, что происходило в клинике. И однажды меня пригласили на взрослую родительскую группу, сказав, что это будет «Аufstellung». Я не очень поняла, что такое «Аufstellung». Такое направление в терапии было мне незнакомо, а слово непонятно. В результате я оказалась в кругу, где были родители пациентов и двое ведущих, а в словаре обнаружила, что «Аufstellung» переводится как
«расстановка».

— Кто были эти двое ведущих?

— Двое ведущих — это психолог Тобиас фон дер Рекке и доктор той же больницы Виктория Черни. К ним как к ко-терапевтической паре я уже ходила на семейное консультирование. Поскольку я уже наблюдала за их работой с семьей, то было вполне логично, что я оказалась на групповой работе с родителями пациентов, которые лежат в больнице. В тот раз меня не выбрали заместителем, я наблюдала со стороны, и у меня возникло ощущение иной реальности. Тогда в моде было слово «сюр». Вот мне и показалось, что это какой-то «сюр» — так не может быть, это какая-то мистика, и я не очень понимаю, что происходит.

В 94-м году врачебное сообщество в Москве не имело практически никаких возможностей для развития психотерапии, кроме гипноза. Психиатрическое сообщество, в отличие от психологического, было особенно инертным в области психотерапии, поэтому я была «жадной», мне все было интересно. Вслед за первым опытом мы обсудили с Тобиасом, где и когда я могу посмотреть расстановки. Но Тобиас считал (и его позиция мне до сих пор очень близка), что невозможно освоить расстановки, не занимаясь системным семейным консультированием. Я согласилась и начала учиться системному семейному консультированию там же, в Мюнхене. А потом, когда мы сидели у него на кухне в Мюнхене, у нас возникла новая идея: а давай попробуем сделать такую группу по системной семейной терапии в Москве! К 1996 году она уже была сформирована при детской психиатрической больнице №6, и уже в Москве Тобиас стал показывать расстановки, где я впервые побывала заместителем.

Позже, в 97-м, мне представилась возможность быть заместителем в Германии. Кстати, очень интересно работать заместителем на иностранном языке, даже владея им свободно. Этот опыт до сих пор является для меня очень важным, и, когда я убеждаю клиента сделать собственную расстановку, я описываю именно его. Ценность этого опыта связана с тем, что мне приходилось особенно тщательно проверять свои чувства и подбирать слова с точки зрения языка и культуры, детально отслеживать, что является моим состоянием как Марины Бебчук, а что привнесено местом, на котором я оказалась. Может быть, вследствие такого внимательного наблюдения за всем, что со мной происходило, этот опыт работы заместителем остается для меня самым ярким.

Но были и другие важные работы. В расстановке под супервизией мне довелось быть заместителем клиента — душевнобольной, со слов терапевта. Предполагалось, что человек, заместителем которого я являюсь, страдал шизофренией. Как врач-психиатр, будучи заместителем, внутри себя я параллельно проводила дифференциальный диагноз и «сортировала» симптоматику, а выйдя из роли, сказала: это не душевнобольная, эта пациентка злоупотребляет наркотиками, это совершенно другое состояние. Спустя несколько месяцев действительно выяснилось, что это так.

— Ты несколько лет просто наблюдала и не пробовала сама делать расстановки?!

— Нет, сама не пробовала. Мне даже странно, что это вызывает удивление. Для меня это нормально.

— А когда появилось ощущение, что ты хочешь этим заниматься, использовать этот метод?

— Точно не помню. В какой-то момент я для себя решила, что расстановки — часть семейного консультирования, системного семейного консультирования. Я и сейчас принимаю решение делать расстановку для каждого конкретного случая, у меня нет постоянной группы. Например, веду клиента или семью, в процессе работы понимаю, что самым быстрым и экономически выгодным методом для клиента, который сможет вызвать прорыв в его теме, будет расстановка. Готовлю его к согласию и затем вывожу на расстановку. Думаю, что так произошло и какое-то время назад. Предполагаю, что у меня возникло переживание, что нахожусь в тупике, не знаю,
как работать с клиентом другими средствами, и предложила ему: давай попробуем сделать расстановку.

— Интересно, что это не запомнилось, ведь метод изначально вызвал у тебя столько эмоций, поскольку он был ни на что не похож…

— У меня был длинный путь, точно не менее пяти лет, от первого наблюдения за расстановкой до моей первой работы. Два года я только смотрела, потом три года была заместителем, а потом попробовала сама.

— А ты помнишь свой первый опыт как клиента расстановки? Каким было ощущение от метода, когда ты почувствовала его на себе?

— Скорее, это была не первая работа, а одна из последних, в которую я попала случайно и которая вызвала у меня крайне негативное внутреннее ощущение. Возможно, это одна из причин, по которой я, как преподаватель и супервизор, считаю своей главной темой тему экологии и безопасности расстановочной работы. Эту тему я всегда поднимаю и обсуждаю в профессиональном сообществе, зная на собственной «шкуре», сколько власти у расстановщика.

Два года назад произошел такой случай. В учебной группе ИИСТ, которая функционирует в рамках немецкой образовательной программы, я предложила на рассмотрение вопрос (который для меня был чисто супервизорским запросом) о новом проекте. Ведущим был очень известный и уважаемый мною немецкий расстановщик. Очень быстро мне был задан вопрос, который касался моей личной истории. Я, насторожившись, поинтересовалась, насколько необходим этот вопрос и, соответственно, мой ответ? Но расстановщик вновь мне задал вопрос: «Ну, ты же хочешь разрешения своего вопроса, не так ли?» А дальше в расстановке о профессиональном проекте появились — без согласования со мной — фигуры моего папы, судьбы еврейского народа и еще многое, что точно в тот момент и в той группе не могло быть предметом обсуждения. Я выждала еще несколько минут из уважения к ведущему и сказала, что хотела бы здесь остановиться. После завершения я попробовала дать обратную связь: обозначить свою позицию и прокомментировать, что для меня это был переход границы. В итоге я осталась с убеждением, что некоторые расстановки крайне опасны и очень субъективны. И у клиента есть много незащищенности. Далеко не каждый клиент может сказать «стоп».

— Пока ты рассказывала, я думал как раз об этом: у многих из нас есть опыт негативных клиентских расстановок, и очень часто клиент не может сказать «стоп». После этого случая что-то изменилось в твоем отношении к работе, в обучении?

— Я еще больше укрепилась во мнении, что нужно говорить об этом во всех сообществах, где есть такая возможность, — на супервизии или в клиентских группах. Я повторяю многократно: «Пожалуйста, будьте аккуратны, перепроверяйте, сомневайтесь, сомневайтесь и проверяйте. Сомневайтесь, кстати, и в тех словах, которые я говорю, все время будьте в контакте с собой». Я и раньше была настойчивой, но сейчас, мне кажется, эмоциональный заряд в этой теме стал несколько больше.
 

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЧИТАЙТЕ В ПЕРВОМ НОМЕРЕ ЖУРНАЛА "СИСТЕМНЫЕ РАССТАНОВКИ"